Смерть — один из важнейших архетипов мировой мифологии, и в самой идее смерти много мифологического. Во всех развитых мифологиях мы находим сходный образ подземного мира, который рисуется как невидимое царство смерти (греч. Аид: "невидимый"). Столь популярное представление о том, чего никто никогда не видел, сформировали ритуалы похорон, позволившее придать смерти некий образ: обряды, фиксируемые уже у неандертальцев, у которых их перенял человек современного физического типа.

    Экскурс в древнейшую историю показывает, что и обряды, и страх смерти связаны с опасением мертвых – которого изначально не было, и умершего не хоронили: к нему продолжали относиться как к равноправному члену племени и клали рядом с ним причитающуюся ему еду1. Но потом люди осознали, что трупы могут распространять болезни (неслучайно и в мифологии боги смерти часто заведуют болезнями: например, аккадский бог Эрра или китайская Си-ван-му). И забота общества о своих членах при-няла характер погребений. Похоронам стали сопутствовать ритуалы, которые не толь-ко выражали внимание к умершему, желание его направить и утешить2, но, как показывают и современные обряды первобытных племен, убеждали покойников не возвращаться к живым, а оставаться в иной, их собственной реальности. Так создавался образ особой "страны без возврата" (так называлось царство смерти у древних шумеров: кур-ну-ги).

   Страх заставлял закопать умерших глубже в землю или завалить камнями; к этому восходит обычай класть на могилу тяжелый камень-монолит. Такой камень запирал вход в царство теней Орка у римлян, и раз в год его отодвигали в сторону, чтобы духи умерших выходили на землю и пользовались приношениями близких. Хотя потом, наполнившись семантикой смерти как свершения судьбы, камень, как нечто незыблемое, стал символизировать неумирающую память о человеке. А обычай кормить мертвых сохранился до наших дней, приняв характер ритуала: их приглашают на пиршество несколько раз в год, чтобы в остальное время они не беспокоили живых.

   Поскольку ритуалы похорон часто были связаны с огнём и водой (например, умершего клали на ладью и поджигали её), сформировался устойчивый образ реки, нередко огненной и отделяющей царство смерти от мира живых (индийская река Вайтарани, наполненная кипятком и пеплом; Стикс и огненный поток Флегетон окружают Аид греков и т.д.). Образ огненного ада (слав. пекло) восходит к этим представлениям.

   В древнейших архетипах мировой мифологии (устойчивых образах, влияющих, согласно К.Г. Юнгу, на наше подсознание и, как показывают дальнейшие ис-следования3, на наши идеи тоже; их генетическая классификация представлена в диссертации автора4), можно выделить ряд изначальных отношений к смерти, проецирующихся и на современное её понимание и философские идеи танатологии.

1) Смерть как органичное продолжение земного существования или продолжение с негативной коннотацией.

2) Смерть как свершение судьбы.

3) Смерть как испытание, проверка в экстремальных обстоятельствах, побуждающая проявить волевую (физическую и моральную) состоятельность личности.

4) Смерть как исцеление и преображение — истина всеобщей трансформации, присущей самой жизни, и фактор её развития. Такое представление подкрепляет семантика неисчерпаемого потенциала, скрытого в царстве смерти, который может быть направлен на преобразование жизни.

  Первые два древнейших архетипических отношения рациональны и нейтральны в эмоциональном смысле. Вторые содержат активное эмоциональное отношение, небезразличие к смерти, поскольку сами страстные эмоции содержит потенциал для преобразования, которого требует более новое отношение к смерти в мифологии и мировых религиях. Рассмотрим эти виды архетипических отношений и их современное преломление.

1. В первом смерть мыслится продолжением жизни в несколько ином качестве или её зеркальным отражением. Древние ориентировали могилы по сторонам света, и это показывает, что подземный мир мыслился продолжением этого. Такое отношение проявлено в мифах примитивных племен, где умершие продолжают жить в более или менее плодородных охотничьих угодьях, в зависимости от своей земной жизни. Оно сохранилось в Китае, где до сих пор распространены ритуалы сжигания бумажных денег и даже бумажных машин для поддержания загробного благополучия умершего.

    В современном мире отражением этого архетипа являются идеи о том, что смерть – не конец, а естественный переход внутри самой жизни. В последнее время общественное мнение всё более стало склоняться к такому восприятию смерти. Причина этого — не столько распространение мистики, сколько органическая потребность сделать смерть более доступной — после того, как в технократическом мире она оказалась загнанной на периферию культуры (что неоднократно отмечалось исследователями), и традиции общения с миром умерших оказались прерваны. Всё более очевидно, что этот мир существует как культурная реальность памяти о прошлом и людях, послуживших опорой для становления и восприятия мира живыми. Реальность умерших поэтому имеет как интимно-личностное, так и общекультурное значение. Это мир, который служит фундаментом настоящего, поэтому вопрос о методах правильной внутренней связи с ним всегда останется открытым.

К   роме того, экологические тенденции современного мышления требуют некоей непрерывности восприятия мира природы и мира культуры и цивилизации. Разрыв здесь означал бы не только возможность утраты семейной и культурной преемственности, отсылающей к варварству, но и природной естественности отношений, разрушающей существо человека и ведущей к психофизическим нарушениям и болезням.

   Представление о мире мертвых как аналогии мира живых – наиболее древнее. Оно развивает представление о смерти, как закреплении своей земли за своим родом, что символизирует образ похороненного в ней первопредка. Хороня в земле умерших, люди фиксировали представление о предках, своем роде и территории, и через это о себе самих (что не потеряло своего смысла и в наши дни — так Б.В. Марков делает вывод, что культ покойных связывает современников с духом предков и способствует сохранению родины6). И это отношение становится основой самоопределения — отчего мировые религии часто апеллируют к смерти как точке отсчёта для самопознания человека.

   Такое отношение к миру умерших носит нейтральный характер, хотя подземный мир получает устойчивую негативную коннотацию в связи с рассмотренной выше семантикой болезней и разрушения. (Например, в поверьях индейцев гуронов загробный мир изобилует охотничьими угодьями и рыбой, но души там стонут день и ночь. Аналогично в подземной Туонеле финнов в лесах водятся животные, луга, поля и пашни дают всходы, но всё имеет неприглядный вид: леса темны, звери страшны, а вместо хлеба из земли растут змеиные зубы.)

    2. Представление о смерти как точке отсчета для осмысления земного существования развивает идею смерти как свершения судьбы. Начиная с мифологии шумеров, увидеть свою судьбу, незримо сопровождающую человека всю жизнь, означает умереть: шумерская персонификация судьбы Намтар являлась человеку в час кончины, как посол богини смерти Эрешкигаль. Этот образ изначально раскрывал ту простую мысль, что в момент смерти человек становится тождественен своей судьбе, исполнив её до конца.

В современных легендах массового сознания мы находим отголоски глубоко укоренившегося представления, что встреча с самим собой (своим двойником) предвещает смерть — и встреча с судьбой как неизбежностью имеет негативный оттенок. Однако в целом в мифологии и последующей культуре смерть как предел и свершение судьбы начинает мыслиться позитивно — как её вершина и пик самореализации личности. Нередко естественная вершина судьбы героя — его смерть (вспомним, например, Геракла, смерть которого становится ступенью к его вознесению на небеса, или германского Сигурда, ценою жизни победившего дракона).

Позитив отношения героев к смерти в том, что они осуществляют неизбежное всею внутренней силой своей личности, выкристаллизовывающейся в их борьбе; утверждая общечеловеческий идеал, личность обретает бессмертие и тем преодолевает смерть, делая шаг от неизбежности к свободе.

Такая позиция особенно заметна в христианских культурах, можно её найти и у стоиков. Смерть здесь выступает ключевым моментом для раскрывая идеи реализации свободы, которую ближе к нашему времени развивает экзистенционализм  (А. Камю в «Мифе о Сизифе» и «Человеке бунтующем» или Ж.П. Сартр). Преодолеваемая свободной личностью, смерть обращается в ничто и лишается позитивного собственного содержания (наследия предков и т.п., проявленного в первом отношении), она только оттеняет жизнь в её сиюминутности. В этом смысле "выдвинутость в ничто" выступает как подлинное бытие у М. Хайдеггера; и переживание близости смерти в пограничных состояниях мыслится как путь познания истины в экзистенционализме (К. Ясперс и др.). Надо заметить, экзистенциальный подход здесь не нов — иллюстрацией этого может служить народная мудрость в виде, например, арабской пословицы: "Люди просыпаются всю жизнь, а пробуждаются только когда умирают".

3. Постольку, поскольку личность осуществляет героический архетип, она не боится смерти. Она выносит себя за рамки предопределённости судьбы рода: и её посмертная судьба в мифах мыслится иной. Неслучайно в мифах доблестная смерть в бою ставится выше обычной: если в германской мифологии умершие своей смертью отправлялись в мрачное царство Хель, то убитые в бою попадали в Вальхаллу, светлый рай Одина. Никарагуанцы считали, что люди, умирающие дома, отправляются в преисподнюю, а убитые на войне идут на восток служить богам. Также и для ацтеков на небо попадали воины, убитые в бою, пленники, принесенные в жертву, и женщины, умершие при родах.

 Смерть таким образом предстает как испытание и проверка в экстремальной ситуации, пробуждающая все силы человека — с которого спрашивается его волевая, физическая и позднее нравственная состоятельность.

 Ещё ярче демонстрируют эту идею образы загробных судилищ. Так, в литовской мифологии змей Визунас препятствует умершему взойти на гору, где бог вершит свой суд; в Новой Зеландии умерший должен проскользнуть в узкий проход между двумя демонами; у арабских мистиков землю и рай соединяет мост тоньше волоса, по кото-рому может пройти лишь праведник, чтобы не низвергнуться в ад и т.д.

 Требование борьбы и ратования за идеал, которое было отличительной чертой достоянием героев, с развитием нравственных понятий становится достоянием каждого. И мифология демонстрирует это в более новом отношении к смерти, которое предполагает посмертную оценку, что и отражают образы загробного суда, такие как моральный суд Осириса, взвешивающего души — и в Египте любой умерший уподоблялся Осирису. В таких образах манифестируется идея, что смерть требует проявления сознательности, силы воли и достоинства человека.

 Давая смерти такую характеристику и проецируя её на современный мир, можно вспомнить героическое мировоззрение времен Великой Отечественной и в целом II Мировой войны. Однако этот архетип становится всё более актуальным и в современных условиях, когда люди всё реже переживают так называемую «естественную» и лёгкую смерть, а всё чаще умирают от болезней. Духовное требование того, чтобы смерть была сознательной и проявляла достоинства человека, намеченное в мифологии и проявленное во всех мировых религиях, оказывается трудно выполнимым. Сопутствует ли моменту перехода ясное сознание человека, если он измучен болезнью? насколько ослабляют волю и разум лекарства? стала нормой смерть в больнице — не противоречит ли это архетипической связи умершего с родными и тем, что смерть доныне ощущается возвратом в родной дом? Игнорирование личности существующей системой медицины не дает осуществить героический архетип, преодолевающий смерть. И далее к умершему физически уже не относятся как к человеку, то есть считается, что с ним не нужно сколько-нибудь продолжать общаться и даже нельзя более находится рядом: ведь мы социально обязаны срочно вызвать похоронную команду, его тело уже не заслуживает уважения, как при жизни. Хотя в русском языке слово покойник имеет характеристики одушевленности в винительном падеже мы говорим: вынесли покойника, в отличие от: вынесли труп, но похоже разница между покойником и трупом практически стерлась.

 Возможно, в таких вопросах – наиболее актуальная проблематика танатологии в настоящий момент. Парадокс в том, что несмотря на развитие медицины, смерть перестала быть достойной, не говоря уже о том, что она утратила свой высокий духовный смысл, выставив на всеобщее обозрение только свою неприглядность. Искать пути того, как подготовить человека к достойной смерти в сознании — философская цель.

4. Итак, бог смерти, страшный своею разрушительной функцией, в мифах предстает испытателем жизни на прочность, губящим то, что не прошло проверки, но дающим силу остальному; судьей, испытывающий мужество и силу воли человека (так бог вулканов Тескатлипока индейцев разрушает земной рай Толлан, подстрекая его создателя Кецалькоатля нарушить установленные им же законы; он во сне испытывает мужество воинов и не уступившим ему дарует победу в земных боях). Почему же именно Смерть оказывается в роли такого судьи?

 Подземный мир, откуда черпают силу роста растения, мыслится источником неистощимого потенциала: ведь он дает силы роста растениям, и в него уходит всё, что исчезло с лица земли. Отсюда образ неисчерпаемого богатства недр и самого бога смерти: семантика богатства в именах греческого Плутона, кельтского Пуйла, индийских подземных областей Патала, полных сокровищ; традиционное представление о плате богам подземного мира, типический образ подземных змеев, охраняющих клады, и связь бога смерти со скотом, который был для древних олицетворением множащегося богатства. (Здесь характерен образ противника громовержца в индоевропейском мифе с корнем wel: от которого произошли наши слова "великий" и "власть", как и имена славянского "скотьего бога" Велеса, балтийского Велса/Велняса, противника громовика-Перкунаса; индийского змея Вритры, сражавшегося с громовержцем Инд-рой, или греческого пастбища дух умерших: (В)елисейских полей7).

 Таким образом, соприкосновение со Смертью по архетипической логике может дать ни с чем не сравнимую силу, богатство и власть, если только не разрушит — что отчасти подтверждает правоту экзистенциалистов.

 Смерть выступает как зло в своём пассивном облике (застывшести, затора и преграды, как в центральном индоевропейском мифе о борьбе громовержца со змеем, который сковывает течение вод или похищает у громовержца стада (туч), не давая их живительной влаге пролиться на землю. Битва грозы и дождь, как её результат, знаменует победу сил жизни (роста растений) над сковывающим и останавливающим поток жизни хладом смерти. Запрудившему течение рек индийскому змею Вритре ("затор, преграда"), разрубаемому громовержцем Индрой, подобен змей в мифологии майя, сражение с которым также призвано высвободить течение вод. Впоследствии этот мировой сюжет проецируется на борьбу добра и зла).

 Однако активность смерти, разрушающей отжившее, накапливая потенциал для будущей регенерации, выступает как источник необходимой трансформации и потому фактор развития жизни. И в обозримой мифологии ближе к нашему времени смерть мыслится как максимально активный процесс, выявляющий динамику самой жизни, что подчеркивают мифологемы загробных судилищ.

 Поскольку подземный мир ассоциируется с пробуждением скрытых сил, в мифах с ним соотносится целительство и регенерация. Так у кавказских нардов в царстве смерти  Ел течёт река, воды которой исцеляют от всех недугов и даже оживляют мёртвых. В подземном мире обитает шумерский целитель Ниназу ("господин врач"). Индийскому змею Вритре приписывается авторство медицинских трактатов; врачебному искусству обучает и египетский Осирис. А самый известный образ регенерации — греческий Феникс, возрождающийся на погребальном костре (сначала не птица, а старик, возвращающий себе молодость).

 Мифологическая идея возрождения через смерть оказалась для человеческого ума настолько устойчивой и продуктивной, что ею проникнуты тысячелетние греческие мистерии, и она стала центральным сюжетом христианства. Духовная практика декларируется как процесс сознательного умирания не только в аскезе христианства, но и в современной йоге, и такое отношение окрашено позитивом идеи трансформации, чаяния перехода к состоянию покоя и блаженства.

  Если вернуться к страху смерти, для древнейшего человека была страшна не его смерть, но смерть его рода, ибо в силу преемственности, поддерживаемой самим образом мира смерти, дух умершего предка продолжает жить в его роду (что способствует развитию идеи перерождения души). Однако смерть всего рода людей и сегодня предстает слишком абстрактной, чувственно плохо представимой и потому немыслимой (её невозможно ощутить, как невозможно ощутить сам конец нашего сознания и души). Поэтому и в мифологии, какой бы характер не носил конец человеческого мира, за ним обязательно следует его возрождение.

 Страх смерти обрел более ощутимые формы вместе с развитием искусства убивать, связанного с охотой. Убийство родственников на охоте или благодаря вражде создавало особое отношение к смерти – не как к факту, но как к событию. Умерший своей смертью просто возвращался в лоно матери-природы, но убитый мог вернуться и отомстить. Это стимулировало развитие культа мертвых, окончательно сформировав образы мира смерти.

 Совершенствование умения убивать развивало инстинкт разрушения, сделавший человека преобразователем. Он во многом превзошёл более древний инстинкт самосохранения: сохранения рода и родной природы. И эти два качества вступили между собой в конфликт, ставший причиной естественного страха людей перед тем, что они делают. Ощущение вины как сознание своей ответственности за содеянное заставило древних почитать убитого зверя, а впоследствии трансформировалось в понятие греха, обусловив эмоциональную близость понятий смерти, вины и раскаяния. Уже 150 тыс. лет назад люди просили прощения у природы, хороня шкуру и кости медведя, что предшествовало похоронам людей8. (Рудиментом почитания медведя остался об-раз русского бога нижнего мира Велеса ("волосатого"), по гипотезе Б. Рыбакова символизировавшего сначала тушу мертвого зверя9.)

Т ак страх смерти развил понятия вины, греха и раскаяния, но как таковой, он никогда не является чем-то непреложным ни в древнейшем и в древнем мире, ни позднее, особенно в те времена, когда со смертью общаются, соблюдаются древние ритуалы по отношению к ней или формируются новые духовные традиции, делающие акцент на смерти как переходном состоянии.

 Таким образом, архетипические отношения присутствуют в современном образе смерти, они продолжают питать его в произведениях искусства и литературы, религиозных и философских идеях. Выявляя ряд устойчивых отношений к смерти, архетипы мировой мифологии раскрывают один из методов понимания современных идей танатологии.

Щепановская Е.М.

психолог Солоненко Ольга 87017321730

 

На главную сайта "Психолог в Алматы"